Проведешь с ней сутки – считай, бывал на войне.
она много давала, но и брала вдвойне.
девка-яд, девка-ересь, дурная полынь-трава.
с ней что мед, что кумыс кислит и делается кровав.
с ней невинные агнцы теряют свое естество,
отрастают рога на нежных безрогих лбах,
она в песню вплетает древнее колдовство,
а кому рассказать, что было – так стыдоба.
кто заходит в шатер к ней, выходит – совсем другим,
у нее нет сестер и братьев, одни враги,
поцелуй ее режет лезвием, жалит язык крапивой,
но до чего же девка-беда красива!
потому-то каждый мальчишка, муж или даже старец
после нее не хочет других красавиц.
жаждет хоть раз обладать ей, проникнуть в лоно,
только сама красавица непреклонна.
говорит: коснешься меня, умрешь,
я тебе станцую, но сам – не трожь,
я тебе спою, только сам – молчи,
но ломались сильнейшие из мужчин:
кто хватал за плечи, кто за ладонь,
кто сцеловывал слезы с соленых губ,
а потом изнутри их сжигал огонь,
и они просыпались в своем гробу.
и хотели убить ее, приходили с вилами и ножами,
но стояли у шатра ее дотемна, все решали,
то ли сперва заколоть, потом разрубить и сжечь,
то ли пускай подохнет сама уже…
но она оставалась жива, неизменно за разом раз,
и луна на нее направляла свой желтый глаз,
говорила: доченька, хватит вертеть хвостом,
засиделась на сотни лет ты в краю людском.
видишь же, слабовольное сердце у них в груди,
что их – зверей двуногих – теперь щадить?
а она отвечала: мама, добавь мне год,
я здесь живу, и мне кажется, что вот-вот,
откинется занавес и гордо войдет сюда
тот, кого не затронет бессмертная красота,
тот, у кого благородное сердце стучит в груди.
тот, кто меня не тронет – и победит.
вздыхала луна, оставляла ее одну.
но до сих пор ни один не прошел войну.